Для статьи о катастрофе под Ашой 04.06.1989.
(полный текст)
Страница публикации: https://www.currenttime.tv/a/ufa-train-crash-asha-disaster/29979672.html

Расскажите о себе в 1989 году. Чем Вы занимались, как оказались на месте операции?

20 мая 1989 года я среди нескольких десятков моих сверстников выгрузился из поезда «Москва-Уфа» и спустя пару часов уже обживался в учебке ШМАС на Карла Маркса, 63. Сейчас этой части в этом месте уже нет, вроде. С этого момента и вплоть до утра 4 июня дел было невпроворот, как и у любого только призванного 18-летнего парня. Знакомство с сослуживцами, старослужащими, учеба, строевая, форма-портянки-сапоги, очередные и внеочередные наряды – все это отнимало практически все время и отвлекаться на что-то кроме писем времени не было. А до присяги выход в город вообще запрещен, хотя мои уфимские друзья (общаемся кое с кем до сих пор) уже знали, что мы скоро увидимся.

Утро  4 июня началось часа в четыре утра побудкой по боевой тревоге. Может и раньше. До того момента ничего подобного не случалось, поэтому все чувствовали: что-то очень не так. Дежурный проверил оружейку, после чего даже пополз слушок: не война ли началась. Мы ведь еще и присягу не приняли, буквально ночью прибыли читинские новобранцы, их в поле фактически с колес отправили. Все новички, категории «три дня с поезда». По-моему, даже первой увольнительной еще ни у кого ни разу не было.

Впрочем, оружия так и не выдали, только противогазы. Батальон промаршировал в основной городок, где на плацу объявили задачу: следовать в колонне автобусов до места назначения. Практически до последнего момента мы не знали точно, куда и зачем едем. Уже за чертой города стало понятно, что автобусы направляются в сторону столба дыма далеко над лесом. Задние площадки автобусов были наполовину забиты сухпаями в таких кубических картонных коробках (служившие в СА, думаю, хорошо их помнят), из чего сделали вывод, что это может быть надолго. Мы не знали, куда едем и что будем делать, не знали даже как называется это место.

Постарайтесь вспомнить подробную хронологию событий и то, чем именно Вы занимались во время спасательной операции. Возможно, Вы сможете вспомнить обстановку, описать людей, рассказать о царившей там атмосфере?

Сложно говорить за всех. У военных своя организация, свои задачи. Конечно, контактировали с  гражданскими, но получали приказы от своих сержантов: взвод туда, взвод сюда. Каждый раз выполняли какие-то локальные работы и охватить всю картину просто не было времени, для этого как минимум нужно было быть ничем не занятым. Приехали точно не первыми, уже были какие-то курсанты, не знаю, откуда. Гражданские были, понятно. Были какие-то специалисты, были люди, что-то или кого-то ищущие. Печать горя на всех без исключения. Но все, кому положено, работали, сжав зубы. У каждого было свое дело. Я могу описать только то, чем занимались мы.

Выгрузились на площадке примерно в километре от насыпи, автобусы так и оставались там, со всеми нашими нехитрыми пожитками.
Сразу были отправлены на насыпь. Первое, что досталось мне и еще нескольким нашим  – переносить тела. Курсанты там были еще, им тоже помогали. Выживших не помню, видимо, увезли к тому моменту. Мертвых было много, частично тела уже были сложены по одну сторону насыпи, туда мы и несли вновь обнаруженных. Перчаток в те годы не было еще, были брезентовые рукавицы и их очень не хватало. Кто-то перехватил у гражданских, но у большинства наших в первый час только голые руки. Очень мало было носилок, тоже почти не было. Надо понимать, что сильно обожженное, обугленное тело – очень хрупко. Обгорелая кожа уже не эластична, может разорваться и сползти с конечностей,  само обугленное тело может просто разломиться, если брать его за конечности и просто нести. Видел, случалось такое. Самые разные люди среди погибших. Спекшихся женщину и ребенка никогда не забуду. Поэтому поначалу было очень трудно. Где-то час спустя принесли армейские плащ-палатки, тогда все стало быстрее, их оставляли прямо с останками на месте сбора, не приходилось более ничего перекладывать. Разжились рукавицами, но далеко не на всех, вместо них использовали армейскую же чистую портяночную ткань, рвали на полосы и обматывали когда собственные руки, когда конечности тел. Где-то доставали останки из вагонов, где-то уже вытащили до нас и положили рядом на землю.

Помню, поразил запах, даже сильнее картины разрушения. Я вырос  на железной дороге, поэтому разогретые шпалы, деготь, дышащий жарой щебень, горячие рельсы, горькая полынь по обочинам – это все как родное, в общем, личное. А тут… Рельсы изогнутые от адского жара почти в дуги, гарь повсюду. Вагоны покореженные, где-то еще тлеющие на насыпи, где-то свалившиеся. Пепельный такой запах, характерный, горелый, никуда не деться от него. Кто-то из наших нос поломанными сигаретами затыкал, но не могу сказать, что ощущал что-то настолько невыносимое, думаю, у парней просто была такая реакция на потрясение. Понимаешь, что надо делать свое дело, что тут думать. Армия это воспитывает в первую очередь. Первый перекур помню. Присели с приятелем на рельс, сидим, курим. Ничего не говорим, вообще. Нечего тут говорить, не нужны слова. В пепле, в грязи, в чем руки –  лучше не думать.

Позже тушили небольшие пожары, точнее растаскивали отдельные чадящие завалы из деревьев – в низинке, где лес почти выгорел, со стороны злосчастной трубы. Там тоже курсанты вроде возились, вместе с нами. Особого смысла, подозреваю, в этом не было – все это пространство само по себе было засыпано пеплом, под которым – сколько угодно тлеющих углей. Но, по крайней мере, уничтожили несколько активных очагов. В это же время другие наши ходили в лес по другую сторону насыпи от продуктопровода. Она пострадала меньше, активных пожаров там не наблюдалось. Искали выживших, какие-то следы, прочесывали, в общем. Говорили потом, что нашли пару дверей с номерами вагонов, их отбросило метров на триста-пятьсот, наверное. Ближе к насыпи – останки.

Уже во второй половине дня неожиданно всех нас сняли с работ, заставили наскоро почиститься и выставили в оцепление вокруг ближайшего травянистого холма с приказом, не пропускать никого, кто бы ни был. Вслед за этим началась мощная гроза с градом и таким ливнем, что видеть ранее точно не доводилось. Пожары-то уж наверняка  пригасил, да пепел прибил. Не помню, что было сначала, дождь или град, а что потом, но точно в новинку многим. Видно далеко, местность равнинная, куда не посмотришь – всюду молнии, подряд. Град крупный, весьма ощутимый сквозь форму. Недавно прибывшим новобранцам, которых накануне только-только обрили, изрядно наколотило градинами по ушам, так и стояли, красные как светофоры. Дождь – струями, буквально, все мокрые до нитки. А потом гроза вдруг кончилась. И тут же солнце. Вылили воду из сапог, сержант бежит: обувайтесь, мол, скорей. Тогда-то и узнали: Горбачев сейчас прилетит. На холме как раз уже установили большую армейскую палатку в качестве штаба.

Вскоре появился вертолет, который сделал несколько кругов и завис минут на пятнадцать. Но так и не приземлился, его сменил другой такой же, потом третий. Просто висели в небе, делали круг-другой. Генсек прилетел в пятом, кажется, размером побольше, пока он сподобился – мы уже к тому моменту высохнуть успели. Вертолет сел, Горбачев показался в своей неизменной шляпе и тут же с толпой других лиц – в палатку. Потом, после совещания, пошли куда-то в сторону насыпи, с ними журналисты, понятно. Ну а пока лидер перестройки торговал лицом, Язов, тоже бывший в вертолете, пошел «в народ» по своей линии – к солдатам. Как, мол, служится, сынки? А чего ему ответить? Умнее вопроса ко времени и месту не нашлось у Дмитрия Тимофеевича. В свою очередь, кто-то спросил его, почему, дескать, мясо у нас в рационе заменено вареным салом , жрать невозможно. Со зла, видимо, спросил, с мандража, первое, что в голову пришло. Министр обороны в ответ сделал умное лицо и начал монотонно излагать знакомую песню: солдату, мол, положено столько-то того-то и сего-то. Как с листа читает. В общем, мы плюнули с досады и отошли перекурить. Не очень уважительно получилось, конечно. Но как-то стало понятно, что отношение у высокого начальства ко всему будет, как обычно, формальным. Так, в общем, дальше и было. Пресса и телевидение публиковали встречи Горбачева с пострадавшими, было обещано следствие, был траур. Но далее все свелось к пресс-релизам, а вскоре катастрофа сошла с эфиров центральных каналов. Наверное, из соображений сохранения лица государства.

В целом это все. Вскоре руководство страны улетело и нам было приказано идти к автобусам. Там уже было заметно оживленнее: прибыло еще больше техники, стояли армейские полевые кухни. Но мы так вымотались, что предпочли тут же ехать, навалившись по дороге на сухпаи.

Сколько, по Вашим воспоминаниям, длилась операция? Когда она закончилась?

Ни я, ни кто-либо из моих сослуживцев не скажет определенно, когда все закончилось. Мы же работали посменно. В последующие дни солдаты были уже не так нужны, поехала другая смена, заметно малочисленней. Мы не знали толком, чем они занимались, они были из другого батальона, из другого военного городка, у нас их два было на Маркса. У армии своя служба, за первые сутки мы сделали очень много, но к тому моменту все уже перешло в руки профессионалов. Подтянули спецов, технику, проложили рельсы. Солдаты, тем более совсем «зеленые», вряд ли будут полезны на укладке рельсов, протяжке коммуникаций и контактной сети. Прочесывание лесов, оцепление, что-то такое вот. Авральной работы уже не было. Поэтому для нас операция была очень напряженным и трагичным первым днем. Далее – обычная военная жизнь. Самое начало службы, присяга на носу, плац, физо, уставы – в батальоне был очень жесткий режим, занятия шли с утра до вечера.

Через какое время удалось расчистить территорию от обломков поездов? Через какое время там было налажено движение?

Расчистить территорию и наладить движение – не одно и то же. Это гигантский труд тысяч людей. Это магистральная трасса и график десятков поездов нарушен, с этим в любом случае нужно что-то делать, это первоочередное. Но всю насыпь прочесали мелким гребнем, это точно. В первую очередь прошли несколько раз, вглядываясь в каждый камень, в каждую щепку, искали останки, собирали каждую личную мелочь. Помню, на отдельной плащ-палатке была горка денег, кошельков, украшений, всяких ценностей, личных вещей – все что-то туда приносили. Потом прибыли бульдозеры. Стащили рельсы, стали ровнять насыпь. Я слышал потом эти слухи, мол, скрывали следы, засыпали место катастрофы щебнем, вплоть до того, что захоронили вагоны прямо в насыпи, утрамбовав тяжелыми тракторами. Эти слухи – треп. Свежий щебень был, да, его начали рассыпать в середине дня. Ну а какой еще использовать? Собирать ссыпавшийся? Движение нужно было восстановить срочно. Поэтому завезти новые рельсы прямо по восстанавливаемым путям было единственно возможным решением.  Что и от кого там прятать? Мятые вагоны от Горбачева? Ну так выгоревшие 250 га леса не спрячешь, сотни тел – тоже. Восстановить движение, думаю, было делом принципа, это как позвоночник всего, как сшитая главная артерия во время тяжелой операции. Это стало бы хорошим стимулом для всех ликвидаторов: есть дорога, есть поезда, можно не бросаться во все стороны, а делать свое дело более сосредоточенно. Очень важно знать, что система работает, что другие тоже жилы рвут, как и ты, что есть результаты.

Насыпь начали ровнять днем, около трех-четырех. Новое полотно начали укладывать часов в пять вечера наверное. Могу путать, было не до времени. Помню, что издали было видно, как прибывали какие-то технические составы. К моменту же пуска поездов нас уже увезли обратно в часть.

Помните ли Вы примерное число ресурсов – людей, спецтехники – которые участвовали в спецоперации?

В самом начале, как уже говорил, не было даже рукавиц и носилок. Это же глухое место, дорога – перегон между станциями, неподалеку тупик местного значения. Мы приехали без ничего – значит, никто еще не знал, что именно понадобится. На месте был какой-то транспорт, видимо из местных каких-то автопредприятий, увезли ведь выживших в больницы. Но постепенно снабжение нарастало, взялись же откуда-то те же ткань и плащ-палатки, подвозили постепенно тяжелую технику, полевые кухни. Думаю, все, от солдата до среднего звена местных властей, сработали достаточно слитно. Невозможно привести всех в движение мгновенно, столько всего доставить в одну точку. Так и получилось: сначала собирали погибших, останки, части тел – только руками. А как еще? За это время и техника подоспела – расчищать, ломать вагоны, когда убрали все тела, собрали все личное, важное. А ведь и пути прокладывали, тоже не час-два. Отогнать застопорившиеся составы, если были, организовать поезда-укладчики. Никто там, на месте, не видел всей картины. Но чувствовалось, что вся система работает. Конечно, в шоке, сжав зубы, но работает. Сколько было народу? Тысячи людей. Не только там. Работали каждый на своем месте: кто-то разбирает на насыпи, кто-то подвозит питьевую воду в бочках, кто-то прокладывает рельсы, кто-то принимает пострадавших в больницах… Пахали все. Претензий ни к кому выказать не могу. Ну, разве что к Горбачеву с Язовым. Нужны они там были…

Как это событие отразилось лично на Вас? Считаете ли вы ее страшнейшим событием в вашей жизни?

«Страшнейшим», «не страшнейшим»…. Что дадут ярлыки? Разве считает кто-то посторонний страшнейшим для себя лично событием  – например, Чернобыль, коснувшийся моих родственников? Или взрывы домов в Москве в 1999 году? Вряд ли. Каждый живет своей жизнью. Возможно, мне стоило бы считать также страшным событием теракт в московском метро на станции «Белорусская» в 2001-м, где я в тот момент находился? Несравнимо, но страшно же, когда вот так, просто в городе, обычным вечером… Я не думал о таком никогда, это где-то в прошлом. Никогда не приходило в голову считать что-то подобное в превосходной степени. Горе это горе. Важнее сострадание, соучастие. Можешь помочь кому-то – помогай, не можешь – хотя бы не береди. Если выжил – полдела. Если живешь дальше – еще половина. Да и жить надо так, чтобы это зло не нашло в тебе уголок для вечного ужаса. Так я думаю. Главное – пережить зло. «Страшнейшее» – признак страха, дыры в душе навсегда, язва внутри. Надо жить. Жить, попирая смерть – это действительно важно. У каждого, пережившего 90-е в сознательном деятельном возрасте, думаю, по несколько дней рождения. Есть люди, испытавшие несравнимое с моим. Доводилось работать с «афганцами», казаками с приднестровскими орденами на груди, другими людьми, повидавшими весьма многое. Я никогда не расспрашивал их и они это ценили. Обычная, нормальная жизнь – дорогого стоит, это действительно важно, а не страх.
Эта катастрофа – большое горе. Но давайте не будем горем меряться. Незачем это. Будем жить.

Кто-то из ваших знакомых или вы пострадали при спасении людей и расчистке завалов?

Нет. И слава Богу. Мои искренние соболезнования родным и близком погибших.

Есть ли у вас ваши фотографии тех лет и готовы ли вы поделиться ими с нашим изданием?

У меня нет фотографий непосредственно с места событий. Время смартфонов еще не настало. По понятным причинам к тому моменту мы еще не успели обзавестись фотоаппаратами, да и вряд ли кто-то стал бы спокойно фотографировать там в каких-то праздных целях. Это было другое время и другое воспитание, тогда не было принято, что ли, фотографировать такое, а уж тем более, чтобы там самим фотографироваться.
Кроме того, вездесущий политотдел запретить прямо не мог, но порекомендовал в порядке убеждения не распространяться в письмах и разговорах на эту тему. У меня, в частности, был блокнот, заполненный наполовину практически всеми увиденными деталями, которые удалось тогда вспомнить в течение последующих нескольких дней. Просто записывал, для памяти. После очередной проверки тумбочек, в наше отсутствие, он бесследно исчез. Поиски и расспросы никаких результатов не дали. Никто ничего не видел.
Но ведь память вот так вот запросто не украдешь.

Дмитрий Гурыч, 20.05.2019